При опознании - задержать - Страница 55

- Он просто слизняк, трус. Его жандармы сцапали, он и не выдержал. Испугался за свою шкуру, продался. - Соколовский оглянулся на Нонну, чутко прислушивавшуюся к их беседе, встретился с ее настороженными испуганными глазами, улыбнулся, но улыбки в ответ не получил. Тогда он взял Марка под руку, отвел подальше от окна, чтобы Нонна не слышала, о чем они говорят.

- Здесь уже, несомненно, известно, что ликвидирован киевский шеф жандармов?

- Так это наша работа?

- Наша. Можешь гордиться, - впервые за весь разговор улыбнулся Марк, твоя бомба отправила его на тот свет. Осуществил акт товарищ Рослав Антек.

- Моя бомба? - Нос и лоб Соколовского начали белеть. - Моей бомбой убили?..

- Не понимаю, чему ты так удивляешься, - сухо и неприязненно сказал Марк и даже весь передернулся. - Тебе жандарма жалко?

- Жалко его сына-гимназиста. И кучера жалко, отца четырех детей. Можно бы и без этих жертв обойтись.

- Верно, жалко, - Марк снял фуражку, - а все же не понимаю твоих сантиментов, и мне претит твоя жалость. Это слюнтяйство. В войне с царизмом, кровавой, бескомпромиссной войне, сантименты - вредны и опасны. Когда стреляют по неприятелю, который идет на тебя в атаку, цели не выбирают и не приглядываются, кто здесь настоящий враг, а кто случайно оказался в стане врага. Антек не мог поступить иначе. За ним следом шли жандармские шпики.

- А другой момент этот Антек не мог выбрать? Когда полковник был бы один?

- Не было времени для выбора. Товарищ Антек сам погиб и своей кровью оправдал убийство невинных.

- Такие убийства революцию не приблизят, - сказал Соколовский тихим, удрученным голосом, - а народ от нас оттолкнут. Вы послушали бы, что люди говорят про это убийство, как нас проклинают. Монголами называют. Кидать бомбу, когда там сидит ребенок. Не понимаю.

Марк молча смотрел на Соколовского, словно впивался в него холодными, желтыми глазами, стараясь пронзить насквозь. Соколовскому стало неприятно под этим взглядом, даже страшно, и он отвернулся, замолчал.

- Тэк-с, - промолвил Марк, и губы его скривились, - так ты, может быть, отступиться от нас задумал? Веру в революцию потерял?

- В революцию - нет. А в террор - да. Всюду ли он нужен?

- Хорошо, я доложу в центре о твоих сомнениях. А бомбы я заберу. Материал для новых бомб я привез.

Марк подошел к коляске, переложил из чемодана к себе в сумку четыре коробки, красивые, с выжженными узорами - на первый взгляд обыкновенные шкатулки, в которых женщины держат иголки, наперстки, нитки. Взял сумку, сказал, что вернется через час, и ушел - обыкновенный кондуктор с кондукторской багажной сумкой.

Нонна сразу уловила перемену в настроении Сергея: вошел в дом молча, хмурый, подавленный, глаза то и дело застывают на одной точке, губы шевелятся - говорит о чем-то сам с собой.

Заметив, что Нонна следит за ним, опомнился, улыбнулся ей вымученной, мертвой улыбкой.

- Забрал мои "шкатулки". Одной такой "шкатулкой" был убит жандармский полковник с сыном-гимназистом.

- Боже мой! - вскрикнула Нонна и охватила себя руками за плечи. Твоей бомбой... Боже. А может, не твоей?

Он не ответил, теребил бороду, на щеках ходили желваки.

- Так это ж тебя анафеме в церкви предавали, - прошептала Нонна, - и верующие, все, кто там был, прокляли тебя и весь твой род. Прокляли и детей твоих будущих. - Она, не глядя, как слепая, нащупала позади себя кресло, пододвинула его, села.

Сергей обнял ее, начал говорить, торопливо, сбивчиво.

- Нонночка, не волнуйся, не нужно... Вредно тебе. Нет, не моей бомбой, не моей. Это я так просто сказал. Неправда это. Не меня анафеме, не мой род...

Она уперлась руками ему в грудь, оттолкнула, не мигая глядела ему в глаза.

- Уйди, - сказала она отчужденно, сухо. - Меня мутит. Хочу прилечь. Помоги мне дойти до кровати.

И когда он уложил ее, сказала:

- Больше об этом не вспоминай никогда. Ему, - она положила руку себе на живот, - худо, когда я волнуюсь. Зажги лампадку и помолись за него, пусть милостивый бог отведет все проклятья, посланные ему людьми.

Как она просила, так Сергей и сделал.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

День кончился. Заря над землей, словно на качелях, качнулась с востока на запад, пронеслась через весь день, и наступил вечер. Под вечер в субботу и добрался Богушевич до Корольцов.

Усадьба - дом и надворные строения - пряталась в рощице, куда от большака вела заросшая травой проселочная дорога с глубокими колеями-выбоинами. По этой дороге Богушевич и въехал во двор. Двор, также заросший травой, перерезали тропинки от дома до клети, хлевов и сараев. Трава выжжена гусиным пометом. Тут же во дворе ходило стадо гусей и подросших за лето гусят. Увидев тележку, гуси загоготали, вытянули шеи. Из-под крыльца вылез черный с белыми подпалинами пес, отряхнулся от пыли, раскрыл пасть, видно, хотел залаять, да так и остался стоять, вывалив язык. С крыльца соскочил кот, прошел под животом у собаки, задев ее задранным хвостом, собака от удовольствия выгнула спину.

Богушевич слез с тележки, дал немому полтину, и тот, видно, не ждавший, что ему так пофартит, замычал, закивал головой, протянул руку. Богушевич подал свою, кучер схватил ее, поцеловал.

- Ну, это, Микола, никуда не годится, - поморщился Богушевич. - То всех панов бомбой убил бы, то руку пану целуешь.

Немой заулыбался, покрутил отрицательно головой, - не для тебя, мол, нужна бомба. Все еще улыбаясь, повернул лошадь и тронулся со двора.

На дворе - ни души. Никто не видел, как приехал Богушевич, а может быть, и видел, да лень было выйти. Богушевич огляделся, заметил пепелище в самом дальнем углу двора - там, видно, и сгорела конюшня. Постоял немного и двинулся к крыльцу.